Жил Человек

Супермен

Окончание. Начало в предыдущем номере

Действие третье

Главным достоянием и основным рабочим инструментом Гердта долгие годы оставался его уникальный голос. На стадии дубляжа и озвучания он был нарасхват. Мультфильмы, хроника, научно-популярное кино, зарубежные картины – это была законная делянка Гердта, и обрабатывал он её в поте лица своего. Это уважение к профессии, к самым вроде бы мелким и презренным дичкам из её сада, к тому, что всею арт-фауной признано «халтурой», Зиновий Ефимович Гердт сохранил до последних дней. Наверное, как все артисты старой школы. Радио, закадровый текст (который часто писал сам), эпизод, концертный номер, потом ещё реклама – всегда работа. Хотя, конечно, и «халтура» – заработок, потому что Гердт смолоду кормил семью. Точнее, семьи. Пока не остановился на фундаментальнейшем союзе со своей последней женой, совершенно потрясающей и достойной его во всех смыслах Татьяной Александровной Правдиной, арабисткой, внучкой шустовских коньяков, мамой трёхлетней тогда Кати, закоренелой антисоветчицей и хлебосолкой, у которой на Татьянин день без усилия собирается вся Москва и пол-Пахры.

Ах эта «Таня» сиреневолосая с её баритоном, с вечной сигареткой и лёгким шлейфом матерка! Зяма всегда называл её «девочка». Оба они в ту пору имели семьи, она – мужа, он, соответственно, жену. И вместе попали в одну из арабских стран, где театр гастролировал, а Таня переводила спектакли. «Узнали» друг друга моментально, с первого взгляда: будто было какое предписание свыше, типа снимка, с которым сверяется киллер… У их снайпера были крылышки и глаз-алмаз. В Москву Таня Правдина и Зяма Гердт вернулись мужем и женой. Практически ни одного дня так называемой двойной жизни. Ни он, ни она физиологически не выносили лжи. Просто воздуха в этом режиме не хватало. Маленькая Катя спрашивала: «Мама, а он любит девочек?» «Да уж, – вздыхала мама. – Пожалуй, больше, чем хотелось бы…»

Таня тридцать шесть лет крепко держала Зяму за руку, держала и тогда, когда болезни разнуздались, когда тело страдало, а душа не в силах была смеяться, но Таня держала за руку, как та докторша, и никогда они не слышали друг от друга ни единой жалобы. Таня сидела рядом, и ночь легчала. «Ты моя радысть…» – еле слышно шептал Зяма, как в молодости. За несколько дней до смерти ему вручали орден. За заслуги перед Отечеством второй степени. А то ли третьей, не помню уж. Он надел выходной костюм, галстук. Встретил вручателя стоя. И ещё у него хватило сил пошутить: то ли заслуги, то ли Отечество второй степени...

Если бы я писала школьное сочинение на тему: «За что я люблю Гердта», я бы написала примерно так: «Зиновий Гердт – он очень интеллигентный человек. В нём совсем нет гордыни, и поэтому он никому ни в чём не отказывает. В нём есть большая гордость, и поэтому он никого ни о чём не просит. Зиновий Ефимович будет слушать вас с живым интересом, даже если вы позволите себе пороть ерунду. Он никогда не лезет в политику и принимает у себя в доме только тех, кого уважает. А уважает он самых разных людей, совсем не знаменитых, и даже детей. Я люблю Гердта за то, что он никогда не жалуется и смеётся над своей болезнью. И даже когда он совершенно серьёзен, со дна у него непременно всплывёт шутка. Он щёголь в своих клетчатых пиджаках и шейных фулярах. Хромой красавец, поэт и ловелас: как Байрон. Он обожает весёлое застолье и знает в нём толк – и ненавидит модную тусовку. И ещё он с удовольствием поёт вместе со своим сердечным другом Петей Тодоровским разухабистые песни под гитару, по части которой Пётр Ефимыч – сущий виртуоз. Вот за это и за многое ещё другое я люблю Зиновия Гердта.

Голос за кадром

Наверное, следует писать это всё в прошедшем времени, но я не хочу. Не хочу, и всё. И Зиновий Ефимович, и Пётр Ефимович меня поймут. Прощаясь с артистом, принято провожать его аплодисментами. Я до сих пор не могу. А Татьяна Александровна тогда зааплодировала первой. И ещё она сказала на кладбище такую вещь: сегодня я, сказала она, здесь в первый и последний раз, у этой могилы. Я никогда больше сюда не приду. Мой Зяма не умер, он просто уехал в далёкую гастроль, куда не смог взять меня с собой, как брал обычно. И ждёт меня. Она аплодировала, потому что лучше других знала, как её Зяме нужны аплодисменты.

Первым снял Гердта Тодоровский – в «Фокуснике». И все вдруг увидели, какой он красивый. Какая мужская и даже героическая у него внешность...

Умный, хотя и модный Александр Кабаков назвал Гердта «суперменом». А Лира он всё-таки сыграл. Наверное, где-нибудь написано, как решал Козинцев проблему главного героя. Но то, что он, обратившись к Гердту, пригласил его не играть, а озвучивать Лира, дублировать другого превосходного актёра, тончайшего, досконального Ярве, плохо владеющего русским языком, немало говорит «пытливому уму» о путах традиций и силе инерции.

Понятно, если бы Зиновия Гердта пропустили, прозевали, не вспомнили о нём. Но он работал на картине – и не был «узнан» (великим, заметим, режиссёром)! Это ведь уже из области рока. И неужели сердце Григория Михайловича не дрогнуло, когда он услышал тот «дубляж», голос гибкий и умный, голос, которому доступно любое чувство, любая мысль, любое слово?

Гердта боготворили. Мало кто знал, какой титан писал им автографы. Поэтому Гердт не любил своего Паниковского. Роль, конечно, дивная, но она стала фишкой Гердта – упрощённой и плоской, как любой символ.

Антракт

Татьяна Александровна пилотировала свой неплохой автомобильчик, направляясь на дачу. У поворота на Пахру стояла разопревшая тётка с сумками и отчаянно голосовала. Татьяна тормознула, и тётка, не веря в удачу, позапихивала свой багаж, пока хозяйка не передумала, и, отдышавшись, принялась благодарить.

– Вот человеческая дамочка! Вот же ж никто не взял, стою тут пнём, почитай, битый час! И ведь такие язвы – никто сроду не подберёт! Думала, обратно с поклажей пёхом топать до дому. Так и прёсся всякий день, ты вторая за всю жисть и взяла.

– А первый? – поддержала Татьяна беседу.

– Ой, да ты не поверишь! Первый знаешь кто был? Артист Герт, сам собою – вот ей-бо, не вру! Ай не веришь?

– Почему, очень даже верю. Это мой муж.

Действие четвёртое

Валерий Фокин был одно время связан с Зиновием Ефимовичем тесно, по-семейному. После развода с Катей его и без того двухметровый сын ещё рос некоторое время в доме Гердта. Проницательный Фокин сумел оценить возможности, которые не так уж и «таились» в этом сокровище, что похаживал рядом по дорожке садика туда-сюда стариковской птичьей походкой. Так состоялся первый (и предпоследний) выход Гердта на драматическую сцену – на сцену театра «Современник» в спектакле по пьесе эстонца Ватемаа «Монумент». Гердт играл там старого скульптора, учителя двух молодых антагонистов. В борьбе моралей этот старик является арбитром, носителем нравственного критерия. Те, кто хорошо знает театр, были обескуражены: на сцене творилось странное. Актёр как бы ничего не делал. Обычно хромал, обычно говорил, обычно смотрел. Гердту нечего было играть в этом персонаже. Он был им – эталоном порядочного человека.

Кстати, замечал кто-нибудь, что у Гердта не бывало отрицательных ролей? Не будет у нас, увы, ни его Тартюфа, ни Ричарда... Когда приключился позор с «Куклами», автор (Виктор Шендерович) пришёл к Гердту поплакаться в жилетку – ну так, посетовать на жизнь с идиотами. Гердт всплеснул руками:

– Ну что вы, Витя! Они не посмеют применить к вам репрессии! Просто не решатся на это. Да нет конечно! Не посмеют! Автор поинтересовался, что же это, к примеру, помешает им «посметь».

– Как что? – изумился Гердт. – Им же... да им же руки никто не подаст!

Автор внимательно посмотрел на Зиновия Ефимовича. Нет, тот не шутил. Он всерьёз полагал, что соображения «рукопожатности» могут помешать «им» делать подлости – всласть и от пуза.

Когда помощник режиссёра на телевидении размагнитила маркированную плёнку (ну, потребовалась чистая кассета) с трёхчасовой

записью Гердта для передачи – три часа работы старого артиста, который в координатах и масштабе этого помрежа размером примерно со сталинскую высотку на площади Восстания, – Татьяна Александровна, любитель сильных определений, назвала этот факт «Чернобылем». А Гердт развёл руками: «Что ж делать? Все, слава богу, живы-здоровы. Перепишем».

Дуэль, пощёчина, «честь»... Не правда ли, откуда-то из юрского периода, из обихода мастодонтов? Эти большие звери ужас до чего уязвимы: они умирают, если им не подать руки. Умирают физически – валятся набок и каменеют. Как же противостоять им цирку лилипутов, новой цивилизации, которая приезжает на «мерсах» по двадцать шесть приматов в машине – и размагничивает гигантов вместе с их цивилизацией? А никак. Жить себе, и всё. И тоже, кстати, покупать новые машины. Что и сделал незадолго до смерти дальновидный Зиновий Ефимович Гердт. Потому что если не он, то кто же будет подбирать Тёток, Голосующих На Обочинах?

Поклон

За два месяца до смерти ему исполнилось восемьдесят, у него был как бы юбилейный, а на самом деле прощальный вечер в Детском театре. Почему-то в Детском. Зяма сидел в кресле на сцене, стоять уже не мог, и все знали, что это прощание. Многие плакали. А Татьяна за кулисами улыбалась и показывала ему иногда большой палец.

Представить себе, что мы уже двадцать один год без него, невозможно. Мы – в смысле люди, любившие его. В том числе, наша семья. Не миллионы зрителей, для которых слова «светлая память» мало что значат, нет у них никакой такой особой памяти. Не миллионы и не тысячи. А несколько десятков друзей, которые собирались за тем столом в Пахре – на Татьянин день 25 января, на 9 Мая, на дни рождения и просто так.

На один из дней рождения мы везли ему подарок от моей маленькой дочки – ватманский лист с дерзкой композицией: какие-то разнузданные женщины танцуют на столах, там же пьют и играют в карты лихие жизнелюбы. Почему-то (хотя не совсем без оснований) девочка прикинула, что такой сюжет удалому Гердту будет в самый раз. Полдня она изобретала дарственную надпись. «Уважаемому Зиновию Ефимовичу с уважением», «Дорогому Гердту в день рождения», «Дорогому Зиновию Гердту в день рождения с любовью»...

– Мама, – спросил наконец этот Босх, – он не обидится, если я напишу Зяме?

Теперь формулировка была безупречна: «Дорогому Зяме о любящей Веры».

Так же я подписала тогда и юбилейный очерк: «Поклон Вам», «Дорогому Зяме от любящей Аллы и всего Вашего электората»...

Гердт – штучное Божье изделие, таких осталось мало. А может, и совсем не осталось. Разве что Татьяна Александровна. Высочайшая человеческая проба. И даже неважно, каким прекрасным артистом он был. Он и не мог быть другим, потому что это было бы с его стороны нечестно. Уходящая натура. Ушедшая. Однажды Зяма с Таней приехали к нам с посылкой, которую надо было кому-то передать за границей. Верка, совсем ещё мелкая, вышла, заспанная, в пижаме, увидела Гердта (первый раз живьём) и сказала ту самую фразу, которую мне хотелось повторить каждый раз, когда я сама имела счастье видеть его: «Ой, как это?!»

Зиновия Ефимовича Гердта нет с нами. Как это?

Алла Боссарт