Судьбы
Внук цезаря
Народный артист России Александр Бурдонский – последний из живущих в России внуков Сталина. Но не в этом его уникальность. Александр Бурдонский – один из самых глубоких современных театральных режиссеров, наследник великих мастеров школы Художественного театра – Станиславского, Немировича, М.О.Кнебель, А.Д.Попова. И вот этими «предками» он гордится куда больше, чем кровным дедом.
Собственно, родство со Сталиным ему и его близким принесло в жизни гораздо больше трудностей, чем счастья и удач. И тогда, когда Сталин был кумиром, и после его низвержения, и сейчас, когда мы наблюдаем его новое возвеличивание. Жизнь получилась вся построенная на преодолении.
Александр Бурдонский рассказывает журналисту Леониду Велехову о сложном отношении к деду, о трагической судьбе отца – сперва баловня судьбы, а затем ее жертвы – генерала Василия Сталина.
– Из всего сталинского рода ты, кажется, единственный, кто сумел отряхнуть его прах со своих ног и благодаря этому состоялся в жизни и в профессии. Над всеми остальными сталинскими детьми и внуками всю жизнь висело проклятие…
– Нет, не соглашусь с тобой. Сын Светланы, Иосиф, абсолютно состоялся в профессии, стал крупным кардиологом. Думаю, что и творческая судьба Гали, дочери Якова, была благополучной, она занималась литературой Азии и Африки, опубликовала много статей на эти темы. В общем, все было непросто в жизни нашего рода, но не так беспросветно…
– А в окружающем мире твое родство тебе помогало или мешало?
– Я ведь сам по себе человек очень закомплексованный и закрытый. Но когда я пришел в ГИТИС и попал в руки Марии Осиповны Кнебель, которая была великой волшебницей по части высвобождения тебя самого из сковывающей тебя оболочки… Вот Мария Осиповна умела это делать. Со мной это было очень непросто, а ей удалось. К концу первого курса я стал свободным и контактным, каким никогда прежде не был. Мария Осиповна действительно стала мне второй матерью, одним из самых дорогих для меня в жизни людей…
– Я хотел бы сейчас вернуться в воспоминаниях в твое детство. Как получилось, что яблоко так далеко от яблони упало? Кем хотел тебя видеть отец?
– Отец, особенно в последние годы жизни Сталина, когда тот вышиб его со всех постов и заставил пойти учиться в академию, жил в конфликте со всем окружающим миром. И до меня ему вовсе дела не было. Если он и хотел от меня чего-то, так только того, чтобы я тоже стал военным. Или спортсменом. Отправил меня в 1951 году в Суворовское училище…
– …главное, отправил, если я не ошибаюсь, в наказание за то, что ты встретился с матерью, с которой он вам запрещал видеться с того момента, как она от него ушла, сразу после войны…
– Да, именно так. Сначала еще отлупил, потом отправил в Калинин, в училище. Сказал: «Ты Александр Васильевич, тебя назвали в честь Суворова, вот и будешь военным!» Хотя это было чистое вранье, назвали меня в честь маминого отца. Военное дело было мне не то чтобы противопоказано, просто это был совершенно чужой, непонятный мне мир. У нас на даче был комендант, Николай Владимирович Евсеев. Он очень любил землю, все живое, и благодаря ему я знал названия всех деревьев, цветов и трав, и вот это меня действительно увлекало. Я думал, что буду ботаником – пока не попал в Большой театр на Уланову в «Ромео и Джульетте», а потом в Театр Советской Армии на «Учителя танцев» с Зельдиным. В театре я увидел то, чего мне так не хватало в этой жизни без мамы – красоту, романтику, нежные человеческие чувства. Тут мои мозги и «повернулись» на театр.
– Так что, с отцом совсем не было внутреннего контакта?
– Нет, ты знаешь. Я отца не любил. Я любил маму. Не мог ему простить, что он нас с мамой разлучил на восемь лет, исковеркав мамину жизнь, а нас – лишив детства. Отца я боялся. А когда его выпустили из тюрьмы, в 1961 году, я уже был взрослым и, конечно, бояться его перестал. Но стал постепенно все больше и больше его жалеть. И чем старше становился, тем больше жалел. Потому что он был, безусловно, человеком одаренным, смелым, несущим в себе какие-то очень хорошие токи. И восемь лет, которые он просидел в тюрьме, расплачиваясь не за свои грехи, его сломали и физически, и психически. Они разрушили его харизму, если хочешь. Он, безусловно, был человеком с харизмой, и вот она была, как большим тесаком, срублена… Довершил крушение его личности спектакль, который Хрущев устроил в Кремле, когда отец вышел из тюрьмы, и он его обнимал, рыдал, называл «сыночком»…
– Это все было на самом деле?
– Было, было… А потом сослал его в Казань. И в эту пору он уже никак не мог на меня влиять. Скорее я мог на него влиять. Но тут уже он стал меня немного сторониться, видя, что я – другой. А у меня к нему было лишь сострадание…
- В детстве ты ощущал себя внуком Сталина? Все-таки кровь, как говаривал Воланд, великое дело…
– Никогда. Вовсе не потому, что я был какой-то такой очень правильно воспитанный. Я этого просто не понимал. Несколько лет назад я приехал в Италию проводить мастер-класс в Перудже. Поселился в гостинице, вышел пройтись по главной улице. Возвращаюсь, а мне говорят: «Вас узнали! Сразу все поняли, что это вы…» Хотя никто в городе не знал, что я приезжаю, подумаешь, величина какая! На второй день я уже не мог выйти из гостиницы: у входа стояла толпа и меня выводили через ресторан, через кухню. Я спрашиваю: из-за чего такой ажиотаж? Из-за Сталина? Миллионер, который меня пригласил, говорит: «Да как вы не понимаете: это все равно, как если бы приехал внук цезаря!»
– Замечательная ассоциация, только итальянец на такую способен…
– Хотя, как ты понимаешь, зная меня, никакого внука цезаря я из себя не изображал. Я никогда не был почитателем Сталина, у меня были и есть совсем другие идолы: Станиславский, Немирович, Мейерхольд, Вахтангов, Дузе, Комиссаржевская… У меня много божков, на которых я молюсь, Сталина среди них нет.
– Ты ведь вблизи его видел только в гробу?
– Да. И дважды на парадах.
– На похоронах ты прямо у гроба сидел, на стульчике?
– На стульчике. Когда он умер, я был в Калинине, в этом самом Суворовском училище. За мной приехали два дядьки-военных, привезли в Москву и, не заезжая домой, не накормив, не напоив, повезли в Колонный зал, вывели за ручку на сцену, посадили на стул. Честно говоря, я был просто испуган и не понимал, что происходит, мне было одиннадцать лет.
– А с отцом, уже после его возвращения из тюрьмы, вы о Сталине говорили?
– Нет. Я их избегал, этих разговоров. И мама тоже. Впрочем, когда после освобождения он приехал к нам в московскую квартиру, мама пробыла в его обществе один день. Как только он завел разговор о том, чтобы «во имя детей» вновь сойтись, она собралась и уехала к бабушке. У нее, по-моему, сердце остановилось в тот момент, когда он сделал свое «предложение». Там уже, бабушке, она сказала: «Никогда. Лучше – в клетку с тигром».
– Она его любила?
– В последние годы ее жизни мы с ней говорили об этом. Она вдруг мне сказала: «Ты знаешь, если бы все начать сначала, я бы все равно в него снова влюбилась и вышла замуж». Я говорю: «Как? У тебя из-за него в двадцать пять лет вся жизнь оказалась искалечена!» Она ответила: «И все-таки я бы все повторила…» Я спросил: «Ты так сильно его любила?» Она говорит: «А я и сейчас его люблю».
– А он ее любил?
– Думаю, что да. Я не идеализирую маму, она была человек непростой. Но она жила любовью, это было для нее главное. Машины, шубы, дачи, интриги сталинского «двора» – все это ее совершенно не интересовало. Изображать невестку великого вождя – это ей было абсолютно чуждо. Ведь когда, поженившись, они переехали в сталинскую квартиру в Кремле, мама не захотела со свекром встречаться. Не потому, что она была против него, нет, конечно. Она сказала: «Зачем? Я обыкновенная, простая девочка. О чем мне с ним говорить?» Сталин как-то приехал в гости, спрашивает: «Где молодая?» А она залезла в постель и накрылась с головой одеялом: «Молодая спит».
И очень много было приложено сил, чтобы их развести. Власик, начальник сталинской охраны, сказал ей однажды: «Галечка, то, о чем говорят летчики с Васей, надо нам сообщать». А она его прямым текстом послала на… Он говорит: «О-о-о, это плохо кончится». Она его снова послала. Но кончилось все, действительно, плохо.
– Почему с отцом так жестоко обошлись? Продержали столько лет в тюрьме под чужим именем, сделали из него какую-то Железную Маску… Он что-то знал, был кому-то опасен, мог что-то предать огласке? Или его боялись как символа возможного реванша?
– Я долго думал: ну чего им было его бояться, что он мог им сделать? А потом понял: да, боялись! Это же были холопьи души. И они понимали, что они никто, а он – кронпринц.
– А он, как ты думаешь, умер своей смертью?
– Тоже не знаю. Ты понимаешь, мне легче верить, что своей. Но многое говорит за то, что это не так. Ведь мы втроем – Капитолина, его третья жена, моя сестра Надя и я – уже через день после его смерти были в Казани, в его квартире. На полу валялись какие-то ампулы, и Капитолина хотела их подобрать. Но гэбист, который дежурил в комнате, кинулся ей наперерез и растоптал все эти ампулы в пыль.
– И Капитолина, кажется, была уверена, что ему на тот свет помогли отправиться…
– Да. Я и сам кое-что тогда отметил про себя. Я помню, что, когда подняли простыню, под которой он лежал на каких-то голых досках, я увидел, что у него разбит нос и на запястьях гематомы. И еще одно. По официальному заключению, он умер от болезни сердца. Но незадолго до своей фактической ссылки в Казань он был у Бакулева, который наблюдал его с детства, и тот сказал, что сердце у отца бычье. Что же за год могло случиться с бычьим сердцем?
– А как ты объясняешь современное возрождение сталинского мифа? России, что, больше нечем жить, кроме прошлого?
– Ты сам частично ответил на свой вопрос, употребив выражение «сталинский миф». Речь давно уже идет именно о мифе, а не о реальном человеке. Если бы в России налаживалась нормальная жизнь и строилось нормальное государство, обращенное к людям лицом, а не тылом, необходимость в мифе и в идоле чем дальше, тем больше отходила бы на второй план. И постепенно вовсе сошла бы на нет. Так, как это случилось с Гитлером, о котором никому сегодня в Германии не придет в голову затеять спор как об актуальной политической фигуре. Но в нашем государстве, видимо, все настолько неблагополучно, настолько оно отвернулось от настоящих, действительных проблем, что потребность в сталинском мифе с каждым годом только возрастает. Власть держится за него, как за спасательный круг. В результате сегодня взгромоздили такой памятник Сталину, который уже никто никогда низвергнуть не сумеет. Кстати, свою лепту в укрепление мифа внесли и критики Сталина. Ну сколько можно все наши проблемы и уродства жизни объяснять Сталиным? Его уже более шестидесяти лет как нет в живых, за это время дважды можно было построить современное, цивилизованное государство!
– Ты мог бы поставить спектакль о Сталине?
– Нет. Я боюсь, что не смогу быть объективным, буду пристрастным. Вдруг я стану его выгораживать? Мне не надо ставить спектаклей о Сталине.
– А наоборот, – скажем, Солженицына, Шаламова – ты смог бы поставить? Я вспоминаю твой рассказ, как в студенческие годы ты забыл самиздатскую машинописную копию «В круге первом» в трамвае…
– В автобусе. Я был влюблен в «Матренин двор», считаю, что это самое лучшее, что написал Солженицын. В ГИТИСе я хотел делать отрывок из этой вещи. Мария Осиповна меня вовремя «поймала за руку». Сказала: «Не надо».
A>Совсекретно
