Из жизни
Больничная история
Тихо стало за окном... Темно... И больница затихла. Выключаю свет. Не спится.
... Убийцы в белых халатах... Помню, помню это время, этот холодный ужас... Пустую аптеку, что в московском нашем доме, Покровка, 11, ибо лекарства - отравлены врагами народа, евреями-врачами, космополитами безродными, потому-то и не ходят люди в поликлиники и врачей на дом не вызывают - убьют, отравят врачи-то, как убили Жданова, Горького, Куйбышева.
Помню, помню эти фильмы... «Суд чести», например. Фильм об опытах генетика-еврея ненавистного... «Муха дрозофила... У-у-у... космополиты безродные» - это фраза положительного героя из этого фильма... Кинотеатр «Колизей», что на Чистаках...
МХАТ мой любимый - «Чужая тень», «Илья Головин»... В финале «Чужой тени» Ливанов - академик, совершивший ужасный поступок, - поведал о своём открытии коллеге-иностранцу, за что и был отстранён от работы, - рыдал от счастья, ибо его друг-академик говорит: «Мне позвонил мой товарищ из ЦК и сказал, что, несмотря на ошибку, допущенную тобой, партия верит тебе и доверяет тебе дальнейшую работу. И судя по тому, как он мне это сказал, я понял, КТО ему это сказал».
Ливанов поднимал потрясённый взор свой наверх, на яркий софит. Ждал, когда от нестерпимо яркого света навернутся слёзы. Затем давал слезе скатиться по щеке…
В те времена все понимали: безродный космополит - это завуалированное обозначение еврея... От евреев исходила жуткая опасность, жуткая. Поэтому евреев не принимали в военные училища, в университеты... С работой тоже было сложно.
Ленинград. Год где-то сорок девятый, пятидесятый. Зима. Еду в троллейбусе. На остановке напротив Витебского вокзала входит парень. Крепкий, румяный, меховая шапка набекрень. Разрумянился с мороза. Ну просто с какой-то кустодиевской картины. Троллейбус полупустой. «Билетики берём, товарищи, билетики. - Это кондукторша, увешанная бумажными билетными рулонами. - Берём билетики. Товарищ, берите билетик».
«Что? Ты чего, жидовня, кричишь? Билетик тебе? А вот это не хочешь?!»
Парень делает неприличный жест. Кондукторша - темноволосая, черноглазая, можно сказать, красивая женщина, но немножко нос подкачал, правда, великоват.
«Что?! Что вы себе позволяете?»
«Позволяете?! Я тебе сейчас, жидовка, позволю!!!»
А троллейбус, подергивая и гудя, уже едет.
«Я те покажу! А вы что? - Это пассажирам. - А вы что? У-у-у, пархатые!»
Пассажиры, и я в том числе, молчат... Кто в окно с пристальным интересом: ах, какие красивые здания!.. Кто книжку читает, не оторваться. Кто изображает спящего, лишь бы не встретиться взглядом...
Белозубый, румяный, стоит у кабины водителя, глаза горят ненавистью. Троллейбус останавливается, распахиваются двери. Белозубый красавец, дыша крепким здоровьем, - с прощальным «У-у-у! Пархатые!» - выходит. Закрываются двери. Поехали дальше. Кондукторша негромко: «Билетики, билетики...» Тишина в троллейбусе. Едем дальше.
Тысяча девятьсот девяностый год. Опять зима, мокрый снег... И, как это ни странно, опять тот же троллейбус, натужно гудя, везёт меня по Загородному проспекту Ленинграда... А вот и остановка. Витебский вокзал. Громыхнули двери. Среди вошедших - некто молодой, в овчинной шапке, дублёнка с таким же светлым воротником. Спортивен, красив. Тесно в троллейбусе. Держимся за поручни. Грохот дверей - дёрнулись и, натужно гудя, поехали.
«Ну ты, дай пройти!» - Это молодой, в дубленке.
«Вы же видите - некуда двинуться. И не толкайтесь, пожалуйста...» - Молодая, черноглазая...
«Что?! Некуда?! А ну пусти, жидовка пархатая...»
И тут происходит нечто прекрасное. Жидовка наша разворачивается и с размаху как врежется ему по сытой роже и с другой стороны другой ладошкой как врежет! Хлясть!!! Ещё раз: хлясть!!!
Обалдел молодой. Не вякнет. Соображает: что делать? Как поступить? Из троллейбусного чрева чей-то голос:
«Правильно, молодец, девушка! Дайте-ка я его!»
Молодой парень в не по сезону лёгком драповом пальтишке - дубленочнику:
«Ты! Гад... Учти: ещё раз скажешь такое, плохо будет».
Пассажиры пока помалкивают. Молодой дубленочник: «Что-а? Кто ты такой, падла!!!»
«Я? Нормальный русский человек. А вот ты - подонок, - отвечает парень в пальтишке и, аккуратно сняв с обалдевшего дубленочника меховую шапку, окутывает ею свой кулак и этой самодельной боксёрской перчаткой ка-а-ак влындит этому дубленочнику по роже! Тот аж присел от удивления. И тут вдруг какой-то голос из глубины троллейбуса: «А ну, товарищи, действительно, помогите-ка эту сволочь выбросить отсюда».
Кто-то кричит водителю, стучит в стекло его кабинки: «Остановите! Остановите. И двери откройте».
Остановился троллейбус, двери распахнулись. Кто-то берет дубленочника за шиворот, кто-то хватает за плечи, и выбрасывают его на мостовую в грязный снег... Шапка летит туда же. Грохот дверей. Поехали.
Сидит в талом грязном снегу дубленочник, изумленно смотрит на отъезжающий троллейбус. Голос по репродуктору в троллейбусе: «Спасибо, товарищи. Следующая остановка - «Технологический институт».
И кондукторша, пожилая, громко: «Билетики, билетики приобретайте, товарищи».
С тысяча девятьсот пятьдесят второго по тысяча девятьсот девяностый - тридцать восемь лет. Тридцать восемь лет понадобилось, чтобы ослаб страх, чтобы затеплилось чувство собственного достоинства в людях. Ещё бы. Семьдесят лет пели хором: «Сталин - наша слава боевая», или лозунг «Слава великому советскому народу!». Подумайте, ведь в горячечном сне не привидится такое. Например, английский хор поёт: «О Черчилле нашем, родном и любимом» или «Трумэн - наша слава боевая»... Или представьте себе лозунг где-нибудь в аэропорту крупными буквами: «Слава великому английскому (американскому, французскому и так далее) народу!» Что бы мы сказали, услышав такое? А ведь это мы, мы долгие годы со слезами на глазах пели все это.
Ну ладно, хватит. Покурить. Ах, да! Нельзя, капельница. А капельница - батюшки! - почти полна. Сколько же мне ещё лежать-то, господи? Капает капельница.
Кап... Кап...
A>Олег Басилашвили, «Палата номер 26», 2018
