Филипп Теперов

ЗА ОГРАДОЙ

(Из глубины памяти)

Я давно собирался написать об этом, но каждый раз, когда я брался за перо, меня останавливала мысль, что это не актуально и никому не нужно. И только теперь понял, что если я не напишу сейчас, то уже никогда этого не сделаю. Кроме того, я подумал, что то, о чем я собираюсь рассказать, является малоизвестным и может представить какой-то интерес.

В апреле 1945 года я вместе с несколькими другими подростками стал музыкантом военного Образцового оркестра Министерства Обороны. В то время оркестр, а также Ансамбль песни и пляски Московского военного округа, находились в Спасских казармах, расположенных почти рядом с Институтом Склифосовского. Двор наших казарм был разделен на две части высокой железной решетчатой оградой. На одной стороне жили мы, а на другой находились военнопленные немцы, которых использовали для строительства домов на Садовом кольце между площадью Маяковского и площадью Восстания. Эти многоэтажные дома и сейчас можно узнать: у них на крышах по углам расположены колонки для украшения.

Конечно, живя по соседству, мои сверстники и некоторые взрослые музыканты проявляли любопытство. Мы видели через сетку пленных в те дни, когда они не работали, а работали они с раннего утра до поздней ночи. Мы видели, как охранники свирепо обращались с пленными и били их прикладами от автоматов, вероятно, за какие-то провинности. Когда кто-нибудь из нас подходил к ограде, немцы сразу же устремлялись к ней. Конечно, они очень голодали и надеялись на подачку. Но не просто как нищие протягивали руки, а держали в них какие-нибудь сувениры. Тут были и зажигалки, искусно сделанные из стреляных гильз, и подстаканники, и свирели, и деревянные фигурки животных, и другое. Немцы дарили их нам, надеясь, конечно, получить в ответ кусочек хлеба. И получали. Длительное чувство ненависти не свойственно детям. Кроме того, эти жалкие, оборванные, тощие пленные никак не ассоциировались у нас с образом фашистских громил. Я тогда довольно бойко тараторил по-немецки, и меня таскали к ограде – так что мы общались. Впрочем, немцы тоже знали некоторые русские слова, а один из них, рослый и не такой тощий, вообще хорошо говорил по-русски. Этот не протягивал руки и не давал сувениры. Надо сказать, что общение с пленными было только тогда, когда охранником был симпатичный младший сержант. Другие охранники отгоняли пленных от ограды, а нас предупреждали, чтобы мы с ними не якшались. Чтобы разжалобить нас почти все пленные говорили, что они были санитарами и не стреляли. «Врут они, – сказал младший сержант, – еще как стреляли и убивали наших как могли. Только один не стрелял, его здесь нет. Он там был военным врачом. Он и здесь у них врач. А этот чех (он показал на рослого пленного, который не попрошайничал) так был даже эсэсовцем». Мы очень удивились. Ведь чехи не воевали с нами, и мы спросили у него, каким образом он стал эсэсовцем. «Так уж случилось, – сказал он, – теперь не поправишь». После этого он сказал: «Если нас отпустят, я домой не поеду. Меня там убьют».

В разговорах с нами общительный охранник рассказал нам, между прочим, историю, которую он, возможно, не имел права рассказывать. А история такова. Там на строительстве высотного дома у нескольких охранников не было никакой возможности за всеми уследить. «Поэтому, – сказал охранник, – наше начальство поставило условие, чтобы немцы сами за всем следили. Если будет какой-нибудь сбой, то отвечают за это все. Круговая порука. А немцам было что терять. Их могли послать в Сибирь на лесоповал, где болота и жуткие комары. Здесь же в Москве условия были относительно хорошими. У пленных было свое начальство, их бригадир взял на себя эту ответственность. Этот бригадир до войны занимался строительством и хорошо знал свое дело. Немцы работают хорошо, аккуратно, толково и соблюдают дисциплину. Так что, все шло нормально. Но вот на прошлой неделе после окончания работы, когда выстроили всех, то оказалось, что одного пленного нет. Бросились по всем этажам и закоулкам. Были случаи, когда пленные теряли сознание от голода и тяжелой работы. Тщательно искали и не нашли. Тогда вызвали подмогу с собаками-ищейками. Стали спрашивать у нескольких обитателей соседних домов и довольно быстро нашли беглеца в подвале одного старого дома. Должно быть, он помешался, потому что это была совершенно безумная затея. Начальник нашей охраны сказал немецкому бригадиру, что если они сами не накажут беглеца, то они все будут сурово наказаны. На следующее утро во время подъема этот беглец не встал. Его задушили свои».

Среди военнопленных был музыкант, который до войны играл в симфоническом оркестре. Когда он узнал, что мы тоже музыканты, он закатил глаза к небу, откинул голову и молитвенно затянул: «О, Чайковский! О, Чайковский!» Находившийся с нами взрослый туповатый тубист, услышав, как немец восторгается русским композитором, был польщен и в ответ крикнул: «А Вагнер? А Вагнер?» И зарычал какой-то пассаж из Вагнера: «Рра-па-а-а! Рра-па-а-а!» С этого момента у него появилась кличка «Рапа».

Спустя какое-то время наш оркестр переселился в Хамовники, в результате чего закончились мои разговоры с немецкими военнопленными.

Филадельфия, 2016 г.