Виктория Клейн,

Израиль

Они живут, как два голубцы

Эти записки – воспоминания о моей маме. Она была удивительным человеком. Жизнь её была, в какой-то степени, отражением жизни страны, куда она приехала жить из Америки. На людей её поколения выпали очень тяжёлые испытания, и хотя «она была со всем народом», она отличалась от других тем, что была иностранка. Русский язык она выучила, но не в совершенстве, мягко говоря: у неё был сильный акцент, и она делала массу смешных оговорок, которые вы найдёте в этих записках.

 * * *

«When somebody asks you for money, you must never refuse» («Когда у тебя просят деньги, никогда не отказывай»). Эти слова принадлежат моей маме Кларе Германовне Фридман (в девичестве Даймонд). Она родилась 18 сентября 1907 года в Бруклине, город Нью-Йорк. Её родители приехали в Америку из Австро-Венгрии, как водится, в поисках лучшей жизни. Как и большинство иммигрантов, жили они нелегко. Семья была большая – у мамы было четыре сестры и два брата. Отец брался за любую работу, чтобы всех прокормить. Одно время он даже был грузчиком, о чём мама потом рассказывала нам, гордясь своим пролетарским происхождением: «Мой папа работал грузовичком».

Мама была единственной из всех детей, которая получила высшее образование. Она всегда к этому стремилась и получила диплом школьного учителя. Она, пожалуй, была самой интеллектуальной среди своих сестёр и братьев: всегда много читала, знала и любила классическую музыку. Благодаря этому увлечению, она и познакомилась со своим будущим мужем, моим отцом – Вальтером Исааковичем Фридманом. В то время в Нью-Йорке, на огромном стадионе, устраивались симфонические концерты, и люди поколения моих родителей с восторгом вспоминали об этом. На одном из таких концертов, в антракте, мама вышла покурить и случайно задела рукой стоящего рядом мужчину: ”Sorry, I hope I haven't burnt you” («Извините, надеюсь, я вас не обожгла»). В этом месте папа всегда добавлял фразу:“But she burnt my heart”(«Но она обожгла мне сердце»).

Так они и поженились. А поженившись, решили уехать в Советский Союз.

В 1929 в Америке, да и во всём мире, разразилась Великая депрессия. Работы не было, люди были в отчаянии. В это же время в Америке находилось большое число курьеров из Москвы, которые агитировали людей поехать в Советский Союз, обещая при этом золотые горы, а главное, работу. Как и многие другие американцы, мои родители купились на эту агитацию. Они считали, что главное – это иметь работу: они были молоды и полны надежд. К тому же, было интересно принять участие в строительстве первого в мире социалистического государства. Они не были коммунистами, но были

	Мои родители на пароходе в Нью-Йорке перед отплытием в Советский Союз

либерально настроены.

* * *

По приезде в Советский Союз мама довольно быстро нашла работу, причём по специальности: её взяли преподавателем в англо-американскую школу. В то время в Москве были такие школы, в основном, для детей дипломатов и высокопоставленных чиновников. Папе не сразу удалось найти работу, но потом и он устроился на завод, где ему выделили комнату для жилья. Комната – это было большое везение, но, к сожалению, это счастье находилось очень далеко, и добираться туда было очень трудно. Мама рассказывала, как она часами стояла на остановке трамвая зимой, на морозе, а мимо, с большими перерывами, шли переполненные трамваи, и не было никакой возможности влезть в трамвай. И в какой-то момент мама решилась на «преступление»: она зашла в вагон с передней площадки, чего делать было нельзя. Закрыв глаза, не реагируя на недовольство пассажиров, она пробралась до середины вагона и перевала дух. Вдруг раздался голос: «Гражданка, вы почему нарушаете правила?» Мама подняла глаза и онемела: перед ней стоял милиционер, да не простой, а какой-то офицер. И мама пошла на маленькую хитрость: «Sorry, I don’t understand Russian» («Извините, я не понимаю по-русски»). Не моргнув глазом, милиционер ответил на прекрасном английском: «If you don’t understand Russian, I’ll explain it to you in English». («Если вы не понимаете по-русски, я объясню вам на английском»). Мама готова была провалиться сквозь землю, так ей было стыдно. Потом она говорила: “My God, he must have been the only militiaman in the Soviet Union who spoke English and he happened to be on that tram”. («Господи, наверняка, это был единственный милиционер на весь Советский Союз, который говорил по-английски, и надо же ему было оказаться в том же трамвае»). Но милиционер оказался милейшим человеком, галантно проводил её до дома, и всю дорогу они оживлённо разговаривали. Оказалось, что в детстве он с отцом-дипломатом жил в Англии, оттуда и английский. С тех пор мама никогда больше не прибегала к таким уловкам.

Первой родилась моя старшая сестра Людмила. К тому времени мой отец, который был очень умным человеком, начал понемногу понимать, что происходило вокруг: шли аресты, люди пропадали. Надо что-то делать, решил он. Он предложил маме забрать её американский паспорт, который находился в органах для оформления советского гражданства, и вернуться в Америку вместе с дочкой. А он де как-нибудь выберется позже. Мама с трудом согласилась – она не хотела уезжать без него, но обратилась в органы за своим паспортом. «Я передумала,   – сказала она, – я хочу вернуться в Америку». В ту же секунду чиновник широко улыбнулся и протянул ей новенький паспорт: «Поздравляю вас, вы получили советское гражданство». Всё. Ловушка захлопнулась.

Жизнь, однако, продолжалась. Родители переехали в две комнаты коммунальной квартиры, где и жили до начала войны. К тому времени они оба преподавали английский в Институте иностранных языков в Москве. Когда началась война, они эвакуировались с институтом в Алма-Ату. Папу призвали на трудфронт на шахту в Караганде. Там были такие страшные условия, что он мечтал заболеть и умереть (он тогда не знал, что его ждёт впереди).

Нашу семью поселили в доме у казахов, жителей Алма-Аты, выделив угол в кухне. Я родилась в январе 1942. В честь будущей победы меня назвали Виктория.

* * *

Война закончилась, и мы все вернулись в Москву. Наши две комнаты в коммуналке были уже кем-то заняты, и родители не смогли получить их обратно. Семья поселилась в общежитии Института иностранных языков, где нам выделили комнату. В 1946 году родилась моя младшая сестра Жанна. Так мы и жили до страшной ночи в феврале 1948 года. В то время в стране шла новая волна арестов. «Такой-то передавал привет», это был принятый среди друзей шифр для сообщения информации об очередном аресте.

За папой пришли ночью. Я проснулась оттого, что в комнате зажгли свет. Я, конечно, ничего не понимала, но папа потом рассказывал, что, когда он поднял меня на руки, чтобы попрощаться, я плакала. Я не думаю, что это было сознательно. Мама рассказывала, какой это был кошмар. Она находилась в состоянии шока, не понимала, что нужно делать. Пытаясь собрать для папы какие-то вещи, она обратилась к нему по-английски. «Прекратите говорить на вашем американо-еврейском языке!» – рявкнул на неё военный. Папу увели. Мама осталась одна с тремя детьми: Люда, я   и Жанна.

Вот тут начался ад. Сначала были хождения по мукам: мама пыталась узнать, что с папой. Они с Людой почти каждый день ходили в дом на площади Дзержинского (Лубянка), пока маме не сообщили, что папа осуждён как американский шпион по статье 58 на 20 лет. «Но он там погибнет, ему 52 года», – заплакала мама. «Ну что вы, – ответили ей, – он вернётся, и ему будет 72 года». В тот день Люда первый раз в жизни увидела маму плачущей. И это было страшно.

Каждый день теперь мама ждала ареста. Каждый вечер перед сном она напоминала Люде, что нужно сделать, если её арестуют: Люда должна была поступить в ремесленное училище, там предоставляли общежитие, меня должны были отправить к тёте в Алма-Ату, а Жанну должна была увезти к себе в деревню Марфа Ильинична, наша домработница.

Марфа Ильинична появилась у нас, когда родилась Жанна. Она была родом из зажиточной крестьянской семьи. Семью раскулачили, её родители и братья погибли. Она была необыкновенная женщина, с какой-то внутренней врождённой культурой. Она была очень набожным человеком, и мы с удовольствием справляли с ней все православные праздники. Такой пасхи, как у неё, я никогда больше ни у кого не ела.

Когда папу арестовали, мама сказала тёте Марфе, что не сможет ей больше платить, и спросила, что же делать дальше, т.к. Марфе Ильиничне некуда было идти. Марфа Ильинична сказала маме, что она пойдёт работать к другим людям, а жить, если мама не возражает, останется у нас и будет нам помогать. Так и решили. Она, действительно, очень нам помогала и стала просто незаменимым членом семьи. Она прожила у нас, пока не заболела раком и не уехала умирать к своей сестре в деревню. Мама потом ездила на её похороны в Пензенскую область, в село Старая Нявка.

Маму не арестовали, а уволили с работы как жену врага народа. Нас сразу выселили из комнаты, и какое-то время мы жили в коридоре общежития. Мама искала работу повсюду – и в Москве, и в других городах. Преподаватели были нужны, особенно, такого высокого уровня, как она, но, как только становились известны её обстоятельства, ей отказывали. Маме предлагали отречься от папы, и тогда всё будет хорошо: снова возьмут на работу, вернут комнату. Мама даже в страшном сне не могла себе это представить, как можно   в такой ситуации бросить невинно осуждённого человека, своего мужа. Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны. Маме кто-то посоветовал обратиться в профсоюз, что она и сделала. И ей помогли! В институт пришёл представитель профсоюза Министерства образования, провели собрание, и этот человек маму отстоял. Я до сих пор не могу понять, как в те годы повального беззакония работали какие-то общественные институты, например, профсоюз. Конечно, в первую очередь, имела значение личность самого человека (всегда в это упирается), который не побоялся вступиться за жену «врага народа». И маму восстановили на работе. Её взяли обратно на чудовищных условиях – не на ставку, а на почасовую оплату. Это были мизерные деньги, и, чтобы что-нибудь заработать, мама преподавала с утра до ночи. В конце каждого учебного года её увольняли, чтобы не платить за отпуск, но всё-таки она работала.

Потрясающе проявляли себя некоторые люди в её окружении. Людмила Маслова, преподавательница института, иногда забегала к нам   и оставляла еду - то яйца, то курицу. Андрей Алексеевич Попов, столяр в общежитии, простой мужик из деревни, всегда всё чинил у нас, сделал мне книжные полки и стол для занятий, и никогда не брал денег. Когда мама его спрашивала, сколько она ему должна, он неизменно отвечал: «Вот хозяин вернётся, тогда и рассчитаемся».

Мама никогда не жаловалась. Все, кто помнили её в то время, отмечали это. Она держалась с большим достоинством, всегда приветлива и доброжелательна со всеми. Искренне радовалась за людей, если у них происходило что-нибудь хорошее. В те годы, когда папа был в лагере, мама регулярно писала ему письма и отправляла посылки. Я до сих пор помню адрес: Коми АССР, Ухтинский район, пос. Инта.

* * *

Жизнь шла своим чередом. Ко всему приспосабливается человек. Мама работала, кормила, поила и одевала нас. С одеждой тоже не было особых проблем: я донашивала вещи моей старшей сестры Люды и иногда вещи моих подружек и считала это в порядке вещей. По мере того как я росла, мне, конечно, хотелось что-нибудь новенькое, своё. Мама к этой проблеме относилась легко. Когда я ей говорила, что не могу носить эту кофту, т.к. она «кусается», мама небрежно отвечала: «Кусай обратно». Когда пальто уже было невозможно носить, мама бодро говорила, что его ещё можно «переЦеловать».

Летом мы всегда ездили в пионерский лагерь на все три месяца. Хотя путёвки были относительно недорогие (месткомовские), деньги всё равно были нужны. Однажды, в конце учебного года, мама возвращалась домой с полученной зарплатой в сумке. Она ехала в автобусе, и какой-то негодяй украл у неё все деньги. Она пришла домой вся в слезах, и это был первый раз, когда я её увидела

плачущей. Она так рыдала, мне было страшно. Я помню эту сцену до сих пор.

* * *

После смерти Сталина, в марте 1953 года, положение в лагерях резко изменилось: убрали собак, сняли часовых с вышек, стали лучше обращаться с заключёнными. Люди снова начали писать прошения на пересмотр их дел. Папу привезли в Москву, на Лубянку, и стало ясно, что его скоро отпустят. Не помню, знала ли мама заранее, в какой точно день он придёт.

В общежитии мы жили на четвёртом этаже, каждый этаж заканчивался застеклённой площадкой. Окна выходили на наш двор, который хорошо просматривался до самых ворот. В одних из жней мама стояла и смотрела во двор. Вдруг она увидела папу, идущего по двору: «Walter, is that you?» («Вальтер, это ты?») – закричала она. Папа тут же отозвался: «Are you expecting somebody else?» («А ты ждёшь кого-нибудь другого?»). Своё замечательное чувство юмора он сохранил и в лагере.

А за полчаса до этого он вышел из массивных дверей Лубянки.

В первую минуту он не сообразил, где находится, в каком месте Москвы, и обратился к прохожему с вопросом. Тот, поняв, откуда папа вышел, в ужасе шарахнулся от него в другую сторону. Папа быстро сориентировался и пошёл домой – мы жили в 15 минутах ходьбы от Лубянки, в Петроверигском переулке.

А ещё раньше, офицер НКВД вручил папе справку о реабилитации, пожал руку и сказал: «Забудьте, если сможете».

Легко сказать – «забудьте». Когда в 1962 году вышла повесть А.Солженицына «Один день Ивана Денисовича», все ею зачитывались. Папа прочёл её перед сном и проснулся утром в полной уверенности, что он в лагере. Он опустил ноги на пол и сидел на кровати, не открывая глаз, как он всегда делал в лагере за несколько минут до подъёма. Потом открыл глаза и увидел, что он дома…

Офицер НКВД, вручивший папе справку о реабилитации и пообещавший, что факт его незаконного ареста и заключения никогда не помешает папе в дальнейшей жизни и что он не должен нигде это упоминать, конечно, слукавил или сам тогда искренне верил в то, что говорил. Это папе мешало, и ему об этом напоминали всякий раз, когда он вынужден был обращаться в официальные органы. Ему ни разу не дали разрешения повидаться с родными за границей, он очень переживал из-за этого. Слава богу, в 1962 году приехал его брат из Израиля. Встреча была очень трогательной: они не виделись 50 лет.

Папа умер от рака поджелудочной железы в 1971 году, не дожив полутора месяцев до своего 75-летия.   Умирал он тяжело. Очень часто мама вызывала неотложку, такие сильные у него были боли.

За год до этого ему сделали операцию, что называется, разрезали и зашили. В день операции мама сказала нам, что операция прошла успешно. Мы шумно радовались, веселились. Мама, по-видимому, не сказала нам сразу правду, потому что боялась, что не сумеем мы скрыть от папы наших эмоций. А когда мы через несколько дней узнали истинное положение дел, то ещё раз были потрясены силой её духа.

* * *

В 1962 году я вышла замуж. Мама говорила про меня: «Мой Викичка выходит замуж. Он, конечно, ещё очень молодой, но жених очень хороший». И, действительно, у мамы с Джозефом были очень хорошие отношения, что не мешало им постоянно вести политические и идеологические споры. Мама говорила о Джозефе почти с придыханием: «У меня такой хороший зат!» «Они живут, как два голубцы» – так она описывала мою с Джозефом жизнь.

Мама была весёлым человеком, любила, как она говорила, «жажигат жизн».   Она любила ходить в гости и приглашать друзей к себе. Иногда она произносила тосты. Её любимый торт был «Чарлздэйка» («Чародейка»). Часто, даже уже в довольно преклонном возрасте, она любила танцевать, кокетливо приподнимая юбку, изящно и весело дрыгая ножками.

Вот такая была наша мама. Наши дети, конечно, тоже её любили. Вот что о ней недавно написал её внук Лёня:

«Another nice day» («Ещё один хороший день»), как сказала бы наша бабушка. Хочется сказать, что она любила жизнь. Но что-то в этой фразе не так. Скорее, у нее были силы жить. Силы и желание поддерживать порядок, не изменять привычкам, делать то, что нужно. Я не помню, чтобы бабушка была в плохом настроении. Помню прямую спину, а плохого настроения – нет. О чем она думала? Была ли счастлива?

Может быть, за неделю до её смерти я был у нее в больнице. Она лежала и пыталась читать статью из «Коммерсанта» про какого-то русского генерала, который уже больше года находился в коме после жуткого ранения в Чечне. Бабушка переживала за него».

 Я хочу верить, что мама была счастлива. Она прожила очень достойную и долгую жизнь и умерла в 92 года.

 Нокдим, 2015 год.